Дэниел Николас (Daniel Nicholas)
Книга Сергея Булгакова «Философия хозяйства: мир как хозяйство», написанная в 1912 году, удивляет тем, что сосредоточивается на материализме определенного рода. Автор в основном воздает должное тяжеловесам немецкой идеалистической традиции, время от времени уделяя внимание Марксу, и быстро становится понятно, что этот материализм основан на чувстве воплощенного действия и исторических метаморфоз, которые, возможно, характеризовали некоторые стороны революционной политики первой половины девятнадцатого века. Уходя от кабинетного философствования посткантианского идеализма и особенно полагаясь на Шеллинга, чтобы сформулировать все же весьма оригинальное видение отношений, развивающихся между субъектом и объектом при целенаправленной деятельности, философия хозяйства Булгакова может предложить нам некоторые удивительные идеи, способствующие пониманию традиции как живого процесса.
Органицистское мышление в сфере традиции и экклезиологии, конечно, не представляет собой нечто новое. Реакция романтиков, направленная против ассертивного догматизма средневековой экклезиологии хорошо подтверждена документально в работах Мелера, Хомякова и, в некоторой степени, Джона Генри Ньюмана. Но какие из этих органицистских теорий были настолько смелыми, чтобы рассматривать теорию метаморфоза в приложении ее к человеку как существу, в основном, занятому экономической деятельностью, который реализует себя посредством сложного взаимодействия прагматических моделей и идеалистических проекций в оживлении (или воскрешении) мертвого механизма посредством живого процесса? В этом и заключается особая значимость Булгакова для нас сегодня.
Большая часть нынешнего обсуждения в отношении традиции строится вокруг априоризма, подобного вышеупомянутому кабинетному идеализму. Так называемые кабинетные «традиционалисты» (независимо от того, являются ли они признанными апологетами пост-либеральной мысли, верящими в упадок сторонниками «варианта Бенедикта» или цифровыми инквизиторами нового интегрализма), в целом, готовы подчиниться авторитету церковной догмы как вопросу экзистенциального импорта. Будет высказываться предположение, что люди являются существами, порожденными традицией, и могут наиболее успешно развиваться, когда находятся в сфере «детальной» или «прочной» традиции проверенных временем общественных практик и канонов понимания. Традиция, рассматриваемая таким образом, представляет собой внутренне согласованное Weltanschauung, мировоззрение, которое выступает как более или менее априорная категория понимания, делающая возможным глубокий, значимый человеческий опыт.
Эта пресуппозиционная схематизация традиции является основной частью того, что Булгаков рассматривает как хозяйственную деятельность. Для Булгакова экономика, хозяйство — это не просто вопрос долларов и центов, рынков и обменных курсов, а целостный процесс, в рамках которого человек борется за жизнь и преодолевает изоляцию субъективности в конкретном отношении к миру природы и объектов посредством действия в качестве различных аспектов потребления или производства. В то время, как примером потребления может лучше всего служить акт приема пищи («причаститься плоти мира», как выразился Булгаков), производство может принимать форму либо творческой игры, либо разработки наукой методов и средств для развития технологий в направлении «продления, разрастания жизни». Даже грубая логика в этом смысле является технологией, поскольку она требует, чтобы субъект был поглощен объектом в качестве механизма. Согласно Булгакову, все объекты природы в конечном счете должны погибнуть таким образом, должны быть удалены из их жизненного контекста, чтобы их схематизировал и понял субъект и в конечном итоге «потребил» или ассимилировал обратно в сознание жизненного процесса таким образом, чтобы способствовать творческим усилиям человека. Таким образом, наука и логика представляют прагматическую основу этого процесса осознания природой себя в истории через экономику. Иначе говоря, постулаты и принципы, которые управляют нашим знанием, являются лишь средством достижения цели. Таким образом, мы должны рассматривать основу традиции скорее как прагматическую, чем догматическую в том смысле, что ее границы пресуппозиционно определены.
Ибо в этом и состоит риск: когда традиция становится схематизированной как совокупность данных канонов или пресуппозиций, с помощью которых можно проверить нашу трактовку реальности (и, следовательно, как своего рода инструмент для формирования реального), это похоже на то, как если бы мы пытались оживить труп в лаборатории, полной абстракций, изъятых из их живого контекста. Никто из нас не способен по-настоящему населять одну единственную традицию таким образом. Если бы мы тщательно исследовали все наши повседневные решения и действия, мы, вероятно, обнаружили бы, что, как и Дмитрий Карамазов Достоевского, мы привержены идеалам, которые не всегда совместимы друг с другом — некоторые из них возвышенные, некоторые плотские, а все остальные располагаются между ними. Одно человеческое существо, по словам Уитмена, “содержит множество”, резюмируя всю историю разрозненных инициаций и преобразований. Единственное, что способно объединить эти различные нити самого себя, — это значимое действие, осязаемая проекция самого себя в мир. Традиции требуется праксиология, чтобы стать чем-то бОльшим, чем чудовищная пестрота противоречащих друг другу схематизаций.
Таким образом, по зрелом размышлении абсурдность кабинетного традиционализма легко обнаружить. Можно было бы присмотреть для себя традиции, к которым можно было бы присоединиться и при этом сознательно принять уже готовый набор постулатов — метафизических, политических, моральных, — с помощью которых можно было бы придать смысл своему восприятию мира. Но в это несчастливое подчинение встроен довольно явный психологизм: традиция становится определяющим фактором самосознания, как будто где-то там есть традиция, которая существует независимо от тех, кто ее населяет. Возникает вопрос, является ли эта самоосознанная принадлежность к данной традиции на самом деле гиперсознанием, проекцией ложного «я» в эпистемологическую теневую зону?
Что же делает традицию возможной? Как следует узнавать и дифференцировать традиции? Это должно осуществляться только через конкретные личности тех, кто воплощает традицию через практику. Представление об экономике как живом процессе имеет сильный теологический резонанс, ибо что есть жизнь Святого Духа в Церкви, если не созидательная экономика самореализующейся деятельности, Логос, начинающий осознавать себя? Традиция живет не в нерешительном согласии ее различных членов, а в мудрости вечно движущегося и вечно действующего продуктивного динамизма. Традиция узнается и переживается только в ее энергиях ad extra. Священное предание, собственно говоря, — это праксиология народа Божьего.
Это не означает, что доктрина не важна. Булгаков — не сугубый материалист; хозяйственная деятельность может быть познавательной. И пока постулаты традиции остаются схематизированными и абстрактными, они представляют не препятствие, а средство дальнейшей жизни. Постулаты традиции — символы веры, каноны, гимны и так далее — подобны изумительным произведениям искусства или иконам в рамках теологической экономики, как догматическая материя, которая вдохновляет и питает разрастание жизни Святого Духа, так и пропасть между живым субъектом и объективным механизмом закрывается в осмысленной христианской практике. Не может быть места пустому формализму таких абстракций, как традиционная мораль, традиционная литургия или даже традиционное богословие, но все должны считаться с предельной конкретностью тайны Голгофы как уже победоносной борьбы жизни над смертью. Как пишет Борис Пастернак в своем стихотворении «Мария Магдалина»: «Но пройдут такие трое суток / И столкнут в такую пустоту, / Что за этот страшный промежуток / Я до Воскресенья дорасту»
Путь к обновлению разума проходит через божественно-человеческую творческую силу, которая превращает наши кости в святые реликвии. Быть «низвергнутым в пустоту» — это предназначение, не требующее кабинетной верности традиции. Это единственная святая необходимость — держать разум в аду и не отчаиваться; это мудрость активной любви, взывающая к тем, кто должен не просто слышать слово, но и исполнять сказанное.
Дэниел Николас — выпускник Восточного университета со степенью бакалавра философии; в настоящее время проходит курс на Магистра педагогических наук в Антиохийском университете Новой Англии. Он работает учителем Вальдорфа в Южном Орегоне и служит чтецом в Православной церкви Архангела Гавриила (ПЦА). Он эссеист и поэт и публиковался в других изданиях, включая «Православие в диалоге» и журнал «Макрина».
Публикации